– В середине мая, когда увольнялся, числа пятнадцатого.

– И с середины мая вы туда, значит, ни ногой?

– Я уже сказал.

Никита смотрел куда-то поверх головы Юзбашева, лицо его было непроницаемым.

– А вот когда вы спросили об Ивановой, вы что-то конкретно имели в виду?

– Н-нет. Просто я подумал… – Юзбашев запнулся, но затем закончил твердо: – Раз меня на ночь глядя приглашают проехать в уголовный розыск, значит, действительно стряслось нечто серьезное.

– С Ивановой? Но с таким же успехом можно было подумать и об остальных ваших коллегах – об Ольгине, Званцеве или той старушке… – Колосов сделал паузу, следя за выражением лица собеседника. – Калязина ее фамилия, кажется?

Юзбашев смотрел в окно, где гасли последние блики вечерней зари.

– А что, на базе может что-то произойти с кем-то из сотрудников? – продолжил Никита. – Я правильно вас понимаю?

– Может, – ответил Юзбашев нехотя.

– И что именно?

– Откуда же я знаю?

– Но ваше предположение на чем-то основано?

– На инстинкте, – усмехнулся этолог. – На врожденном инстинкте самосохранения, присущем любому живому существу.

– М-да. – Никита потрогал ямочку на подбородке. – Так, значит, о краже из серпентария вы нам ничего сообщить не можете?

– К сожалению, нет.

– Тогда спасибо. Не буду вас больше задерживать. – Колосов поднялся. – Давайте ваш пропуск. Всего хорошего.

После ухода этолога он тут же связался с дежурным. Коваленко, ожидавший в соседнем кабинете, вошел с двумя чашками крепчайшего кофе.

– Об убийстве Калязиной речи не было? – спросил он.

– Нет. Сказка не сразу сказывается, Славик. – Колосов хищно потянулся, расправляя мускулы. – С этим ученым у нас длинные беседы предстоят, и неоднократные. Я его пока только озадачил.

– И отпустил? Свидерко завтра кондрашка хватит.

– Недолго Костику на воле гулять, – процедил Никита. – Пусть пока порезвится. Под «наружкой» это даже забавно. Посмотрим, как он себя поведет. В том, что он тут мне наплел, ни слова правды нет. А ежели человек столь вдохновенно лепит горбатого, значит, цель у него какая-то есть – тайная, заветная. Мы его встревожили, вспугнули. Теперь ход за ним. И думаю, ждать нам долго не придется.

Глава 22 ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ

В воскресенье Катя занималась дома генеральной уборкой. И жадно ждала телефонного звонка. Отдраила кухню, прокрутила белье в машине. Руки делали, делали, а голова…

– Все. Не могу больше, – это было заявлено ровно в четыре часа дня в пустой квартире (Кравченко с самого утра разбирался с накопившимися делами в офисе). – Я так больше не могу! Понятно вам?

«Вы» – Наполеон Бонапарт с маленького портрета на книжной полке – самый преданный и постоянный Катин слушатель – грустно смотрел на нее из-под своей знаменитой треуголки.

Катя отшвырнула тряпку, которой протирала пыль, и отправилась в ванную.

Спустя полчаса, освеженная и повеселевшая, она набрала номер Мещерского (тот оказался дома) и сообщила, что…

– Мы идем сегодня на вечер. Ты не забыл?

– Я? – испугался тот. – А разве мы собира…

– Ты забыл? – повысила голос Катя. – Начало в семь.

– А куда, собственно… – совсем растерялся Мещерский. Но Катя дала отбой.

К шести он примчался к ней на Фрунзенскую. Дверь ему отворил Кравченко.

– Иди, иди, старик, – напутствовал он приятеля. – Вечерок скоротаете. Катька билеты нашла, про которые позабыла давно. Вот как полезно дома-то убираться! Не куда-нибудь идете – в Зал Чайковского на поэтический вечер. Ну и скатертью дорожка. А я у видика покемарю. Охо-хо! – Он зевнул.

Мещерский уныло поплелся в комнату.

Однако, после того как вечер в концертном зале, где старый модный поэт, раскатисто грассируя, вещал о том, что «Кар-р-р-фаген должен быть р-р-р-разрушен!», был позади и они вдвоем с Катей шагали по пустынной ночной Тверской, настроение Мещерского резко улучшилось. Он крепко сжимал Катину руку и смотрел на свою спутницу такими глазами, что казалось – прикажи она ему немедленно броситься под копыта коня Юрия Долгорукого или свергнуть с крыши магазина «Наташа» аляпистый рекламный щит, он тут же совершил бы все эти нелепости с великой радостью.

Катя чувствовала, что спутник ее взволнован, и ей было грустно оттого, что она отлично знала причину этого волнения. Они дошли до метро молча. У Госдумы Мещерский поймал частника. На Фрунзенскую ехали тоже молча.

Он проводил ее до лифта. Хотел что-то сказать и…

– Ну… ну ладно. Пока. Спокойной ночи. Я на той неделе в музее буду работать, постараюсь все разузнать.

– Хорошо. – Катя улыбнулась.

– И о патологии тоже… – он все не отпускал ее руку.

– Хорошо. Я позвоню, Сереженька, – она наклонилась и звонко чмокнула его в гладко выбритую щеку, пахнущую туалетной водой «Дакар».

Двери лифта закрылись.

В квартире грохотал телевизор. Кравченко полулежал в кресле.

– Ну, насладились? – спросил он. – Много поклонниц насчитали? А поэт по-прежнему носит платочек вокруг шеи вместо галстука? Ну, давай рассказывай: «Волни-ительно, фе-ери-и-ично!»

Катя села на подлокотник его кресла.

– Хороший фильм? – спросила она устало.

– Отважная брюнетка – капитан милиции, посланная на выполнение опасного задания, неожиданно встречает свою первую любовь в лице «крестного папы» провинциальной мафии, – отрапортовал Кравченко. И добавил: – Море соплей.

Катя нажала на кнопку пульта. Кравченко обнял ее, зарылся лицом в ее волосы.

– Девчонка звонила, – шепнул он. – Час назад. Ждет тебя завтра в восемь. Сказала – ты знаешь где.

Катя тяжко вздохнула. Завтра – понедельник. А она не любила начинать важные дела в столь невезучий день.

И действительно, понедельник подтвердил свою славу. На работе у нее минутки свободной не выпало: машинка так и стучала. Катя работала над репортажем по операции «Допинг», отбирала фотоснимки, ездила в редакцию «Криминального вестника», встречалась с ветеранами следствия, набирая материалы к грядущему юбилею этой службы.

Только к шести вечера она управилась со всем неотложным и срочным. Четверть седьмого она выскочила из главка и сломя голову кинулась в метро, торопясь на автобус до Каменска.

Еще днем она созвонилась с Ирой Гречко, тыл на всякий случай был обеспечен, однако… Кравченко еще утром лениво предложил ехать вместе, но Катя от его компании отказалась – на это имелись причины. С байкером Жуковым, если действительно Кораблина устроила эту важную встречу, ей хотелось побеседовать интимно и со всей, отпущенной ей Богом, серьезностью.

Она увидела их сразу, едва только вошла в школьный двор: два тонких силуэта в летних сумерках среди старых вишневых деревьев.

Светлана ждала ее на крыльце флигеля. Роман Жуков стоял внизу, у самых ступенек. Снизу он и смотрел на Кораблину. ТОЛЬКО НА КОРАБЛИНУ.

Его мотоцикл был тут же – яркий, сверкающий. С сиденьем бордового цвета, лихо приподнятым, точно кавалерийское седло, с великим множеством хромированных наворотов. На сиденье лежал черный шлем, точно рыцарский – только без плюмажа.

Жуков-старший вблизи выглядел очень-очень юным. Даже на девятнадцать свои не тянул. Кожа его, загорелая, покрытая пылью, была еще по-детски гладкой – ни намека на растительность. Фигура угловатая, хрупкая. Глаза… Их затеняло что-то. Катя не находила слов, чтобы описать это. Жажда? Надежда?

Однако все это предназначалось только Кораблиной. Когда Жуков переводил взор на Катю, она не чувствовала ничего, кроме его полнейшего равнодушия.

Странная штука первая любовь. Особенно если наблюдаешь ее со стороны. Нигде не ощущаешь себя настолько лишним, как в компании влюбленных, что стыдятся при тебе говорить друг с другом.

Но Катя, как бы ни было ей неприятно такое пренебрежение, решила не обращать на него внимания.

– Я Екатерина Петровская, добрый вечер, – представилась она с достоинством.